Сколько времени прошло? Сатана понятия не имеет, теряясь в танце, отдаваясь бьющей басами музыке полностью, двигаясь в одном ритме, заигрывая то с одним мужчиной, то с другим. Возникало ли при этом сожаление, что вместо этого она провела всё детство, юношество и большую часть взрослой жизни в Аду? Ни капли — лучше пройти все испытания, мало отличающиеся от пыток, чем прожигать жизнь, как это делают смертные. Тана не устанет повторять, что смертные глупы и всегда будут такими, как бы они там ни били себя пяткой в грудь, утверждая, что они венец творения природы. Образ брата снова вспыхивает перед глазами, и ей невольно хочется сплюнуть — вот уж кто-кто, а он может многое рассказать о человеческой глупости, в которой предпочитает жить сам. А ведь они могли бы править Адом вместе...

Смерть Брока Сатана чувствует резко, всей собой, как и его экспресс-заход обратно — интересно, что же там происходит? Она отрывается от жадного поцелуя с юношей, чьи колени она оседлала ещё минут десять назад и теперь играла на его... нервах своим присутствием. Она недовольна, что ей приходится отрываться, но есть необходимость всё знать, особенно сейчас, когда Рамлоу только входил во вкус своей новой жизни и особенностей, которые она даёт. А ещё она недовольна тем фактом, что он это проделывает в людном месте, где могут быть не только смертные, но и всякие святые, способные справиться с Сатаной лёгким движением руки, не говоря уже о нём самом. Невольно ощущает себя родительницей слишком шустрого ребёнка, спешащего поделиться со всеми новой радостью, вроде дохлой крысы или увиденного в щель бани.

— Это он? — подбегает взъерошенная Сатана, повисая на руке Брока и рассматривая стоящего рядом мужчину. Она вошла во вкус своего образа на этот вечер и поэтому совсем растеряла любое величие себя настоящей, позволяя чарам суккуба наполнять воздух вокруг неё радостью, сексуальностью и беспечностью. Она сыта и довольна, вполне время заняться делами. — Хорош, — как хозяйка в мясном ряду оглядывает Роллинза, позволяя лёгкому налёту хищности появиться на её лице — потенциал она способна ощутить с первого взгляда, а уж подкреплённый словом Рамлоу, который последние месяцы ни капли её не разочаровывал. Подхватив своего спутника под руку, Сатана упирается маленькой ручкой в грудь наёмника, его спиной открывая двустворчатые двери, из которых мужчины только что вышли. Стоит дверям замереть, как полутёмный коридор опутывает эдакий кокон тишины, словно весь мир перестаёт существовать дальше их троих. Сатана протягивает Джеку нож лезвием вперёд. — Держите его крепко, мистер Роллинз. — Дождавшись, когда пальцы сожмутся, начала его медленно тянуть на себя, разглядывая при этом чужое выражение лица. — Очаровательно, — слизывает кровь с лезвия, жмурится от удовольствия, поворачивается к Рамлоу, улыбаясь испачканными кровью губами. — Хочешь попробовать?

Легко казаться беззащитной и очаровательной, когда у твоего образа большие глаза оленёнка, сто пятьдесят сантиметров росту и не сходящая улыбка на лице. Но это всё обман для неведущих, и она его использует, чтобы коротким шагом преодолеть разделяющее их расстояние и воткнуть этот же нож в печень Джека. — А теперь поцелуйте меня, мистер Роллинз, как в послений раз. Ах, да, это же и есть последний раз, — шепчет Сатана, клыком прикусывая уголок губы и откровенно забавляясь, наслаждаясь этой игрой во власть между жизнью и смертью. В данном случае — только смертью. — Простите, но сегодня вы умрете. Надеюсь, вы успели хорошо провести этот вечер. — Она резко выдергивает нож и, глядя Роллинзу в глаза, медленно слизывает кровь с лезвия. — Вкусно, — скалится в довольной улыбке, щелкая пальцами, призывая из теней своих любимых собачек, которые ненавязчиво заняли пространство между ней и Рамлоу. Видя, как стремительно бледнеет чужая кожа, всаживает нож ещё раз и ещё раз, чтобы смеяться, вылизывая испачканные пальцы. Это удовольствие на одну. — Думаю он оценит эту шутку... Ты же помнишь свой первый визит в ад?... — она смеётся над собственной идеей, когда присаживается рядом и на всякий случай проверяет пульс, словно не знает о свежеполученной метке. Красная подошва именитых туфель смотрится даже гармонично, когда Сатана проходит по растекшейся крови к Рамлоу, притягивая его за цепочку-удавку, зажимая в руке рубин кулона. — Ну вот, я же всегда вижу хорошего мальчика, — проводит пальцами по чёрной голове гончей, что теперь стоит на месте человека. Дважды хлопает по бедру, без вербальных команд подзывая своих собак. — Мальчики тебя проводят вниз, а дальше уже всё зависит от тебя.

[ты обещала быть рядом, но обманула. почему ты так поступила с нами? почему ты не сказала сразу, что твои родители всегда были против того, чтобы подобные отбросы, как мы с братом общались с тобой? зачем мило улыбалась каждый раз, когда видела нас? почему давала надежды? риндо был влюблен в тебя. он был готов даже дать тебе второй шанс. но только не я. не позволю тебе сделать ему больно. топчи и разрывай меня. лучше уж я умру за него, испытав всю эту боль, чем позволю тебе, серена, убить его. ]

он не хочет слишком много думать о прошлом. это ведь всего лишь прошлое, какая-то нелепая история, больше ничего. не хочется вспоминать о том, что раздирает изнутри, приносит боль и страдания. ран никогда не признается в том, что ему больно, никогда не скажет это вслух и, тем более, не обсудит с друзьями. не скажет даже риндо, который для него самый близкий человек на этой земле. ведь младшего надо оберегать, а не нанизывать на него свои горести, словно жемчуг на тонкую нитку.

серена ушла давно, точнее, обо всем позаботилась её матушка. женщине сразу не понравился долговязый парень с длинными волосами, который часто ошивался рядом с их домом. конечно, ведь про хайтани ходили такие страшные слухи, что у любого вставали волосы дыбом. ни одна уважающая себя мать никогда бы не позволила своей милой дочери общаться с таим ублюдком. даже если после этого общения не было ничего. никаких намеков на что-то большее [как бы ран того не хотел, но они никогда не прикоснулся бы к серене без её согласия]. они не говорили о любви – были слишком юны, но находиться рядом определенно нравилось. ровно до того момента, как они с братцем оказались в тюрьме.
хайтани понимал, что рано или поздно все подробности той потасовки вскроются, им придётся понести наказание, ведь братья только-только завоевывали авторитет, не было своих людей в полиции, не было тех, кто с легкостью мог бы их «отмазать». жаль, что приходится терпеть все это, он даже не успел попрощаться с девушкой, сказать, что обязательно вернётся. риндо хотел с ней переписываться, говорил, что так они точно не забудут друг о друге. но в исправительную колонию для несовершеннолетних не пришло ни одного письма. [серена... тебе было наплевать?]

проявление слабости – не лучшее, что мог сделать новый король роппонги, поэтому хайтани-старший принимает весь удар на себя. он каждый день напоминает младшему о том, как их предали и что нужно просто отпустить девчонку [она ничего нам не обещала, брат]. принятие наступило нескоро. нескоро и позабылось всё то, что их связывало. но жизнь в тюрьме течет несколько иначе. её мать пришла к ним на свидание. бедняга риндо подумал, что это шанс передать что-то подруге, но ошибался. увы, им дали понять, что больше они никогда не увидят девочку. и если попробуют найти её, то их запрут на слишком долгий срок.

свобода. как много в этом слове. она непостижима, так ценна, поэтому братья согласились на эту сделку. ран окончательно стер из воспоминаний образ симпатичной девушки, из-за которой хотелось появляться в школе чаще обычного. иногда её имя режет слух, он видит её в толпе незнакомцев, на страницах журналах, в которых иероглифы причудливо складываются в благозвучное «серена» [кажется я всё ещё скучаю по тебе].

теперь роппонги – это то место, где они с братом могут диктовать свои правила. наведываться в заведения, бесплатно отдыхать и брать то, что им необходимо. их боятся, уважают. дорога в криминальном мире для них расчищена. остаётся только продвигаться по этой лестнице в небо, устраняя на своем пути конкурентов. пока всё шло хорошо, не было никаких изъянов или проблем. ровно до того момента, как в один из вечером рин решил отдохнуть в клубе. они давно не отдыхали вместе, да и времени для расслабления практически не было. сплошные разборки, покорение новых горизонтов. казалось, что весь мир как на ладони, принадлежит только им двоим [разве могло всё сложиться иначе?].
ран всегда натягивал на себя маску вечного весельчака, когда покидал порог своей комнаты. никто, даже риндо не мог точно знать, что именно творилось на душе старшего. а тот и рад был слиться с этой маской, которая была всегда с ним. никакой боли или усталость. легкая ухмылка всегда на лице хайтани. так что, не только длинные косы стали его визитной карточкой.

в клубе душно, воздух пропитан алкоголем, парфюмом. громкая музыка слишком больно ударяет по ушам, из-за чего лицо старшего немного хмурится. он скучающим видом осматривает тех, кто пришёл отдохнуть. слащавые парчоки, что жались друг к другу, одиночки и те, кто просто пришёл выпить. сам ран не причислял себя к какой-то конкретной категории. он просто пришёл насладиться вечером и поддержать брата. а вот рин, кажется, хотел найти себе компанию. видимо поэтому он оставил братца наедине со стаканом бакарди. о тот не был против. пускай хоть у кого-то эта ночь сложится хорошо.

духота. просто невозможно дышать, еще и алкоголь, ударивший в голову, заставляют короля роппонги подняться со своего места. никто не посмеет взять с их столика хотя бы что-то. он знает это, поэтому спокойно идёт в сторону выхода. ему нужен свежий воздух, хотя бы немного. возможно, стоит покурить, чтобы выкинуть из головы все эти ненужные мысли, которые до сих пор его тяготят. и почему именно сегодня он вновь вспоминает о ней? [прочь из моей головы].

какая-то потасовка заставляют рана высвободится из плена собственных мыслей. он не сразу понимает, что именно случилось. но видит одного из своих подручных. он о чем-то просит, но хайтани плевать. он видит серену. она лежит на полу, и произносит его имя. {не стоит даже просить, милая, я всё понял].

когда дело касается того, что принадлежит рану, он не будет церемониться. а серена – его. а этот мерзавец позволил себе лишнее. конечно, стоит сделать скидку, он не знал. но хайтани-старшему наплевать. он хватает придурка за грудки и трясет, прежде чем несколько раз ударить по лицу. [жаль сегодня я не взял с собой телескопку]. он не отпускает его, грубо держит и раз за разом отвешивает ему всё новые удары. до тех пор, пока первые капли крови не падают ему на рукав.

- надеюсь, что урок ты уяснил, - бесцветным тоном сообщает хайтани и небрежно бросает парня на пол. перешагивает его брезгливо и направляется в сторону девчонки. садится перед ней на корточки, жадным взглядом скользит по стройным ногам, но тут же себя одергивает [как же ты изменилась, девочка моя].

- в порядке? или надо врезать ему ещё раз? он трогал тебя где-нибудь еще? – двумя пальцами берет её за подбородок и осматривает опухшие губы. – убью.

Слово "надежда" давно исчезло из лексикона, умерло и было похоронено далеко на задворках памяти, куда не было ходу сознательному мышлению. А потом внезапно вернулось сквозь слой утрамбованной и давно просевшей земли, вырываясь оттуда, окаймленная огромными крылами, чтобы в беспощадном вихре сбить со своего пути все тщательно расставленные фигуры, которые Уилл пытался приделать на хлипкий клей показательной нормальности. Ему даже казалось, что получается у него неплохо. Однако жизнь внесла свои коррективы вместе с той самой надеждой, ожидавшей, казалось, своего часа вместе с каждой прочитанной в тот момент строчкой письма, которое он, подобно всем остальным, прятал подальше. С глаз долой, как говорится, но сердцу не прикажешь. В самые последние мгновения Грэму хотелось думать что он поступил правильно, выбирая небытие для себя и того, с кем не мог разделить жизнь не смотря на душащую много лет потребность, давно переросшую в чувства, обернутые в заботливо предоставленные бюро официальные документы и спрятал в сейф под грифом "совершенно секретно". Очень хотелось надеяться, что их похоронят вместе с ним волны Атлантики, скрыв под толщей глубокой темной воды всю боль и радость, которым, как он читал в тот момент, не было места в его мире. Ганнибал не сопротивлялся, хотя прекрасно видел к чему идет дело, и это прибавляло их личной трагедии оттенок покорной скорби и абсолютного принятия. Этого не мог дать никто другой, не смотря на попытки торговаться с собственной судьбой. Уилл пытался неоднократно, и вот к чему это их привело: к последним чистым и не замутненным мгновением, когда истина взяла бразды правления в свои руки и открыла не только глаза, но и сердца. Какой прекрасный и торжественный конец всему, который он приблизил собственными руками, не в силах больше терпеть терзающую его изнутри бурю недозволенных чувств. Момент истины здесь равнялся моменту смерти.

Во время этого короткого и яркого полета жизнь не проносилась перед глазами так, как должна была это сделать. Вместо нее яркими вспышками шли отрывочные мгновения редкого счастья, которое кто-то другой мог посчитать непривлекательным и ужасающе-гротескным по своей сути. В случае Уилла они служили путеводными звездами, складывающимися в целые созвездия и столкновения двух галактик: при совмещении они взрывались и поглощали друг друга для рождения сверхновой, которой в их случае оставалось оказаться погребенной на глубоком океанском дне, и Уилл был готов к этому - по крайней мере именно так ему самому казалось. Однако как выяснилось, Танатос насытился славной смертью Дракона, благосклонно приняв это жертвоприношение и оставшись слизывать с выбеленных ветром камней его черную кровь. И когда ледяные волны сомкнулись над головой, выталкивая воздух из легких, казалось, нечто смогло запустить сердце Уилл вновь, горяча кровь и заставляя ее разгоняться по венам. Тепло изгоняло холод, ощущая жар тела поблизости - еще никогда они не были столь близки как перед объятиями всепоглощающей пустоты, но она вновь оттолкнула их, словно давая очередной нелепый шанс на спасение. В какой-то момент Уиллу почудилось это лишь коротким замыканием в мозгу перед началом последнего отсчета, но импульс все продолжался и коротил, рассыпая искры вокруг и озаряя лицо Ганнибала невиданным светом, заставляя обмениваться таким нужным теплом уже бессознательно. Если бы кто-то потом спросил Грэма о его внезапно пробудившейся воле к жизни, то причиной стало почти отсутствующее дыхание возле его виска и слабый блеск потухающего взора, в неявном лунном свете переливающийся не кровью, а плавленным золотом, в котором Уилл видел свое стремительно темнеющее отражение в качестве последнего прощального подарка. Это было невыносимо, и никакие раны не могли сравниться с пониманием того, что спустя несколько пронзительно долгих и леденящих минут, они потеряют друг друга навечно и опадут на дно, разомкнув руки. Происходящее не походило на ту картину безмятежной и мгновенной смерти, которую ранее рисовало сознание, когда он делал шаг со скалы. И это был луч все той же надежды, сделавший оборот вокруг солнца и вернувшейся со светом спасения в протянутых ладонях.

До берега было так близко и так отчаянно далеко для двух тяжелораненых людей, которые едва держались на волнах в ледяных объятиях беспощадной воды. Она то и дело захлестывала с головой и заставляла глотать соль, которую они слизывали с губ друг друга в те моменты, когда волны подталкивали их ближе к каменистым неровностям дна. Ночной осенний воздух леденил кровь, но адреналин будоражил ее, бил участившимся до гонга громом где-то в центре головы и разгонял сердечный ритм почти до критического. Пульс, вес тела рядом, озноб и боль смешались в адский коктейль, который Уилл пил сквозь крепко сцепленные зубы, пока медленно шел такой короткий, и в то же время бесконечный путь до небольшой яхты. Казалось Ганнибал отчасти подозревал о возможном исходе, поскольку она оказалась пришвартована на максимально близком от утеса расстоянии, словно заждавшаяся охоты гончая. "Лелап". Отчасти размытый взор Уилла прошелся вдоль темного борта, чтобы поймать взглядом позолоченную надпись названия и с трудом улыбнуться, отчего правую щеку тут же окатило обжигающей болью. Не первая и наверняка далеко не последняя его рана. Их тела давно представляют собой площадку для междоусобных битв и шрамов, оставленных кем-то другим в этой бесконечной череде противостояния. Думать сейчас о грядущем или о том, что ждало впереди, сил у Уилла не было: практически все он отдал в борьбе с океанскими водами и Драконом, и тот жалкий остаток в итоге следовало приберечь для конкретных целенаправленных действий, если они действительно собирались выжить. Разум путался во времени и числах, однако электронное оснащение яхты успело показать половину первого ночи, а значит на все последние действия с момента появления Долархайда ушло чуть более получаса, которые для них растянулись словно на сутки тяжкой борьбы. Уилл плохо помнил, как вывел судно в открытый океан для того, чтобы оно легло на проложенный курс: им следовало отойти от берега на максимально возможное расстояние. По слабым подсчетам его уже отключающегося мозга, силы полиции и ФБР смогут найти дом и тело примерно за сутки, если им повезет, то за двое - после отъезда с места расстрела накануне, они отключили рации и радары в машине. Фора в двадцать четыре часа звучала обнадеживающе, особенно с учетом того, что следы их борьбы вели на край скалы и не оставляли места для домыслов. Еще как минимум сутки до начала отлива и работы подводных служб... Уилл поздно заметил, что рассуждает не как уже бывший спецагент ФБР, а словно скрывающийся преступник. По факту так оно и было, но он решил оставить беспокойство и муки морального выбора на потом, когда его тело и мозг окажутся в состоянии рассуждать здраво. А пока, обессиленный, он едва не упал рядом с Ганнибалом, чтобы помочь им обоим добраться до каюты. Перевязку он уже не помнил, полностью отключившись лицом вниз и вдыхая почти позабытый, но такой знакомый любимый аромат, от которого его разум мгновенно впал в экстатический анабиоз.

Ему снился негромкий перезвон колоколов кафедрального собора и полная голубей Пьяцца дель Дуомо, где они вдвоем купались в лучах закатного солнца, облаченные им, словно ангельским сиянием.